Вестник гражданского общества

Тронная речь Николая II на церемонии открытия первой
Государственной Думы в Зимнем дворце, 27 апреля (10 мая) 1906 года.
Фотограф К. Е. фон Ганн

          23 апреля 1906 года были обнародованы новые «Основные государственные законы Российской империи», которые историки называют первой российской конституцией. Ее издание было обусловлено разразившейся в 1905 году революцией. Россия к этому времени оставалась последней европейской страной, в которой не существовало никакого общенационального выборного представительного органа, хоть как-то ограничивавшего власть монарха.
          С большим запозданием император Николай II согласился на неоднократные верноподданнические просьбы умеренных либералов о привлечении общественности к обсуждению вопросов законодательства. В феврале 1905 года он объявил, что в России будет введен выборный представительный орган – Государственная дума, правда, лишь с правом совещательного голоса. Но в 1905 году совещательный полупарламент уже никого не мог удовлетворить. Практически все активные общественные силы объединились под лозунгом «Долой самодержавие!» в последнем общем натиске на власть. Кульминацией этого штурма стала Октябрьская политическая стачка, парализовавшая жизнь в стране. И тогда 17 октября опытнейший сановник Сергей Юльевич Витте буквально вырвал у сопротивляющегося монарха Манифест, торжественно провозглашавший, что отныне ни один новый закон не вступит в силу без предварительного одобрения Думы. Впервые в истории России провозглашались и основные гражданские свободы.
         Возглавивший правительство Витте попытался привлечь в свой кабинет представителей оппозиции. Однако непримиримость к власти в обществе была тогда столь сильна, что даже самые умеренные либералы побоялись связать себя с «бюрократическим» правительством, чтобы не быть скомпрометированными перед «демократической общественностью». Переговоры уперлись в вопрос о политической амнистии. Оппозиция настаивала на освобождении всех политзаключенных, включая участников вооруженной борьбы с правительством. Она считала, что прекращение состояния войны между властью и обществом должно быть ознаменовано освобождением военнопленных. Однако освобождение «террористов» оказалось категорически неприемлемо для царя.
          Революционеры же продолжали атаки на оказавшуюся в политической изоляции власть, надеясь добить царский строй как таковой. Манифест 17 октября слишком запоздал. И хотя после его издания антиправительственное движение пошло на спад, сразу остановить поднявшуюся волну оказалось невозможно. Единственное, на что мог в этих условиях опереться режим, оказавшийся без общественной поддержки, это на грубую силу. Правительство Витте встало на путь репрессий, что, конечно, вызывало сопротивление. Дело кончилось кровавыми столкновениями между рабочими и войсками в Москве в декабре 1905 г.
          В январе 1906 г. открытые революционные выступления были в основном подавлены. Правительству удалось взять ситуацию под контроль. Перед императором встал вопрос о выполнении данных 17 октября обещаний. Николай всю жизнь враждебно относился к выборам, парламентам, конституциям. Он считал наилучшим строем для России неограниченное самодержавие, якобы обеспечивающее морально-политическое единство монарха и народа. В этом он видел пресловутый «особый путь» России, ее превосходство над «гнилым, бездуховным Западом». На Манифест 17 октября он смотрел как на вынужденный маневр или даже трагическую ошибку. Все же на открытый отказ от торжественно данного слова царь не пошел. Но когда он почувствовал себя более уверенно, он постарался максимально урезать размеры уступленного.
          Манифест 17 октября говорил о правах будущей Думы лишь в самом общем виде. Место первого российского парламента в системе государственной власти нуждалось в конкретизации. Вопрос о том, кто и в чью пользу проведет эту конкретизацию, решился в ходе вооруженного противостояния правительства и революционеров в декабре 1905 – январе 1906 г. Правительство одержало победу и считало возможным диктовать свои условия. Поэтому было сделано все, чтобы свести к минимуму влияние будущей Думы на принятие решений, сохранить как можно больше от самодержавия.
          По новым «Основным законам» вся исполнительная власть сохранялась за императором. Он назначал и смещал министров по своему усмотрению. Дума могла внести запрос министру, и тот обязан был ответить, но отправить министра в отставку Дума не могла.
          Что касается власти законодательной, то она теперь распределялась между монархом, Думой и преобразованным Государственным Советом. Это прежде чисто совещательное собрание пожизненно назначавшихся царем престарелых сановников указом 20 февраля было превращено во вторую палату российского парламента, наделенную равными с Думой правами. Правда, теперь половина его членов становилась выборной. Но выборы производились не от населения, а «от корпораций», то есть от статусных организаций и официальных учреждений, вроде пресловутой трети депутатов съезда СССР 1989 г. Консервативный, аристократическо-бюрократический Госсовет призван был «умерять» целиком выборную Думу на случай, если она окажется чересчур радикальна. Любой новый закон должен был теперь пройти одобрение обеими палатами парламента и в последней инстанции – монархом.
         Таким образом, царь действительно не мог теперь издавать законы по своему усмотрению, но и одобренный парламентом законопроект не мог вступить в силу без его согласия. Кроме того, предложение об изменении самих «Основных законов» могло вноситься в законодательные палаты только по почину Верховной власти, то есть царя. Николай особенно позаботился о том, чтобы обезопасить себя от превращения Думы в Учредительное собрание.
          Ограниченными были и бюджетные права Думы – традиционные права любого парламента. В бюджете существовали т.н. «забронированные статьи», которые Дума не могла менять. Она, правда, могла отклонить бюджет в целом, но тогда оставался в силе бюджет предыдущего года.
           Законодательные палаты должны были созываться ежегодно императором. Время их созыва, продолжительность сессий и сроки каникул определялись по усмотрению царя. Царь мог вообще распустить Думу в любое время до истечения пятилетнего срока ее полномочий, причем срок созыва новой Думы не оговаривался. Единственное, что вынуждало монарха ее вообще созвать, это необходимость принятия нового бюджета.
          Особую важность приобрела впоследствии статья 87-я «Основных законов». По ней в перерывах между сессиями Думы в случае чрезвычайных, не терпящих отлагательства обстоятельств царь мог издавать указы, имеющие силу закона. При этом понятие чрезвычайной ситуации никак не конкретизировалось. Царь определял степень ее чрезвычайности по своему усмотрению. Правда, если правительство не вносило его на рассмотрение Думы в течение двух месяцев после открытия ее следующей сессии, указ автоматически терял силу. Однако возможность произвольно определять время и продолжительность думских сессий позволяла царю сколь угодно долго оттягивать внесение проблемных указов в Думу, то есть фактически обходить ее законодательные права.
          К этому необходимо добавить, что и способ избрания самой Думы отнюдь не соответствовал представлениям о демократии начала XX века. Депутаты избирались по сложной многоступенчатой системе раздельно по сословиям. Распределение сословных квот давало значительные преимущества богатым классам и, в первую очередь, – крупным землевладельцам.
          И много лет спустя «цивилизованные консерваторы» в один голос с «вменяемыми либералами» продолжали твердить, что конституция 1906 г. весьма удачно проводила принцип разделения властей, распределяла полномочия между монархом и парламентом, адекватно отражала соотношение сил старого и нового в России начала ХХ в. Ведь только старая бюрократия, имевшая до того монополию на власть, владела навыками управления. Молодая же демократическая общественность, полная всевозможных новых идей, не была способна управлять даже собой. Поступательное развитие России могло обеспечить лишь сотрудничество этих двух сил. Главное достоинство системы конституционной монархии эти авторы видят в том, что она как бы вынуждала силы старого и нового мира к компромиссу и сотрудничеству, ибо в рамках этой системы они не могли обойтись друг без друга. Получается, новый режим при всех его недостатках был для России той мерой свободы, превышение которой порождает анархию, чреватую новым деспотизмом. Что же касается его недостаточного демократизма, то ведь Россия делала только первый шаг к тому, к чему западные страны шли столетиями. Тех, кто требовал тогда больше демократии, всевозможные «умеренные» и «реалисты» до сих пор обвиняют в безответственности и отрыве от действительности.
          Однако эти разумные вроде бы рассуждения разбились именно о российскую реальность. В обществе к тому времени накопилось столько раздражения против старого режима, что оно никак не могло примириться с тем, чтобы в руках этого режима осталось так много власти. Все попытки найти взаимопонимание натолкнулись на категорическое нежелание замкнутой касты высшей бюрократии допустить в свою среду чужаков («людей из общества»), а земельных магнатов - поступиться своей собственностью. Именно этим силам обеспечивала решающе влияние на государственный курс перекошенная в их пользу «первая российская конституция». Она не смогла обеспечить стране ни социального компромисса, ни поступательного продвижения вперед по пути реформирования. А в итоге – привела тысячелетнюю монархию к краху в 1917 году.